| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
 | |  |
| Главная » 2010 » Июль » 7 » Сочинение: Как я провёл лето 2006 года.
12:32 Сочинение: Как я провёл лето 2006 года. |
Ночью приходится таскаться к машине по нескольку раз, на рассвете плестись солярку качать ручным насосом, масла доливать, потеки подтирать в паскудных местах, и разное другое тому подобное времяпрепровождение."Боже, храни полярников".
Б. Гребенщиков
Обрати внимание, ты постоянно жалуешься. На проблемы «по работе», на повышенное давление и давление обстоятельств, а также на бессмыслицу жизни, безденежье и авитаминоз. А когда наступает отпуск, то ты, понятно, рвёшься скорее из дома, из города, из страны. Из круга друзей, окружения знакомых и кольца врагов. Чтобы отдохнуть, это ясно. Зной, море, избыточно контрастное рентгеноподобное солнце, прелести странной и несообразно дорогой еды, и кактусы как единственные растения с иголками вместо листьев. Алоха, Кушадасы.
А когда оканчивается отпуск, ты возвращаешься. Оттуда, где было так хорошо две недели, – сюда, где будет так обычно одиннадцать месяцев. От одной этой пропорции можно рехнуться. И, чтобы усугубить положение, еще две недели будет никак – это когда отпуск продолжается, но ты уже не там, а здесь. Это время придумано дьяволом, чтобы дать человеку прочувствовать всю силу страстного нехотения на работу. Нет, никак нельзя допустить мысль, чтобы подобный цикл жизни сложился сам собой. Этот иезуитский способ существования могла измыслить только чья-то злая воля. Ведь всякому человеку, пережившему гормональные бури пубертата и обретшему способность здраво мыслить, понятно: если убираться подальше от дома, то – на север. Туда, где комары, болота, собачий холод, гнилые и черные леса, где зверь предназначен не для фотографирования, а местный житель – не для обслуживания столика в кафе. Туда, где так плохо, что сразу же начинает исступлённо хотеться обратно. И от пережитого ужаса продолжает хотеться ещё некоторое время по прибытии. Если поступить так, то собственный дом вдруг сделается сладчайшей из всех радостей жизни.
Я был на юге и был на севере. Иногда нужно ехать именно туда, вверх по карте. Чтобы немножко лучше понять, как всё устроено. Потому что, в отличие от сиропного юга, север не мешает быть самим собой. Север – аккомпанемент, а не симфоническое крещендо. Север не склонен к томным объятиям и поцелуям. Север неназойлив, аккуратен, предупредителен, силён и плохо умеет прощать. Север это точность в соотношении вещей, а не южные тягучие пресыщенность и расслабленность. Юг – лучшее среди хорошего, мёд и патока, приторные, плохо различаемые и одинаково утомительные. Север – это малые и редкие радости, настолько малые и редкие, что острота их восприятия делается неистовая.
Я был на юге и был на севере.
День первый
Вчера выехали. Загрузились со всеми могучими баулами в автобус и тронулись. Нюансы радикально пролетарского бытия оказались довольно сильным комплексом впечатлений. Не скажу, чтобы до этого я вращался сплошь в элитарных кругах, полагал, будто изюм добывают из булочек, и вовсе не ведал гопнической правды жизни. Но тут вовлечение явилось как полным, так и неожиданным.
Поразмыслив, свое лицо в новых условиях оценил не иначе как ебало. Лица – это то, что присуще большинству данной социальной группы. Учитывая мое категорическое выпадение из физиогномической нормы, очевидно, что лица – это у окружающих меня прекрасных парней. А у меня – именно ебало. Ибо страшно далек я от вахтового народа. Как взгляну на себя мысленно со стороны – ужасаюсь. Таких, как я, выползков и недобитков нормальные граждане всю дорогу либо вешали на фонарях, либо рубали шашками.
Но это ничего, скоро исправлюсь. Предчувствую, что работа на нефтяных месторождениях располагает к душевной простоте. Хотя порядочные люди в таких условиях и при такой невостребованности умственной активности как раз наоборот принимались творить безо всякого удержу. Лексансергеич тосковал в Болдино, а Юрий Юлианович в какой-то своей подмосковной деревне. И там уже на них вдохновение как кирпич с девятого этажа, успевай лови. С другой стороны, Лексансергеичу в Михайловском не предлагали скакать ночью по комнате, убивая комаров, пить болотную воду и совершать другие странные вещи. Не говорил ему управляющий имением, как мой прораб, поправляя каску на лысой голове: «Другой воды для вас нету. Можете ходить за водой на речку. Далеко? Да нет, недалеко, семь километров». Не написал бы тогда арап кучерявый «Евгения Онегина». Нет, не написал бы. В лучшем случае - «Колымские рассказы».
Ночь в автобусе в эмбриональном физическом и душевном состоянии. Слева стенка автобуса, справа – сосед. Спинка сиденья ортопедически прямая, откинуться нельзя. Можно только, засыпая, мало-помалу скрючиваться и утыкаться себе в коленки носом. В сущности, спать так можно, но вот заднице это быстро надоедает, о чем она несдержанно извещает. Когда и чем я успел так избаловать этот предательский орган? Всегда так в воспитании: не успеваешь глазом моргнуть, как вдруг выясняется, что дети - курят, а собственные задницы ведут против тебя фракционную борьбу. Воевать с афедроном неразумно, рассчитывать на сознательность со стороны жопы - как минимум безосновательно. В итоге ворочаешься как младенец в плаценте и чувствуешь себя справедливо наказанным за тяжёлое и кровавое преступление. Душевная же эмбриональность проистекает из телесных мук. Часам к четырём ночи плавно наступает изменённое состояние сознания, натуральный шаманский транс. В нём остановки для дозаправки тяжело наслаиваются на наплывы дремоты, на упёршийся в бок локоть, на играющую в наушниках по четвёртому кругу музыку, на мелькающий под полуопущенными веками психоделический замес. Чувство времени теряется, реальность тянется и плывет. Турбоэкзистанс, не сказать хуже. Наркодилеры разоряются поголовно, потому что с богами и так общаешься по выделенной линии.
Хотя, понятно, бывало и хуже – например, когда едешь ночь в поезде, по жаре в 38 градусов, после муторного дня, не жравши, напрочь без денег, на твёрдой шконке общего вагона, набитого многодетными тувинцами, и вдобавок сидя с краю у прохода, в который ты отвесно рушишься всякий раз, когда задрёмываешь.
В десять утра приехали в Каргасок, день проспали, кто как, вповалку. К вечеру народ очухался. Жара арабская. В три ночи дали борт. Лететь на вертолете предстояло впервые в жизни. Было глубоко похер.
 
День второй
Передача подшефного хозяйства от старой вахты произошла бодро и молодцевато. Вертолёт присаживается минуты на три. За это время нужно повыбросить из него многочисленные грузы, выскочить самим, и дать запрыгнуть улетающим. Всё общение происходит на бегу, под свирепый авиационный свист и рёв. Прежний дизелист, размахивая руками, проорал нам что-то в том смысле, что в дизельном хозяйстве его стараниями всё великолепно, всё просто превосходно, и что лучшего может хотеть только последний жлоб. По его нервной мимике было ясно, что за возможность улететь домой он готов принять на душу столь малый грех, как некоторое лукавство.
Первым делом пошли знакомиться с фотонным реактором производства Ярославского моторного завода.
Повезло редкостно. Как предсказывают ведущие мировые аналитики, веселуха предстоит глобальная. Физиологические жидкости текут у него отовсюду. Генератор сломан. Ремней к генератору нет. ЗИПа никакого нет. Воздухофильтр законопачен насмерть и потому снят и отброшен без лишних затей. Масла жрёт литр в сутки. На горячую не пускается, для каждого нового пуска нужно давать железке остывать. Значит, глушить можно только ночью, иначе часа на три всё дело встанет и нас, двоих дизелистов, станут бить ногами коллеги. Аккумуляторов нет. Для каждого пуска приходится идти и снимать аккумулятор с бульдозера. Бульдозерист, предчувствую, не будет слишком уж рад нашим интимным визитам после полуночи. Да и гробина эта – аккумулятор – весит килограммов восемьдесят. Ах, да, и солярки осталось дней на пять.
Думаю, бить нас всё-таки будут. Тут всё равно кого, лишь бы за справедливость. Сорок взыскательных мужчин с хорошим физическим развитием и застоявшимся гормональным фоном – возможность немного расслабиться никого из них не оставит равнодушным.
День третий
Как выяснилось, агрегат работает без ремонта четвёртый год. И второй месяц – без остановки. А вообще ему лет двадцать. Русская рулетка. Из десятка датчиков на щитке работает один – вольтметр. Как и чего движок вырабатывает, сколько в нём масла и воды, когда и по какой причине ему наступит последний Пэ (пиздец, пиздец, так и говори, что за убожество инвективных суррогатов) – следует приносить жертвы и вопрошать богов. Интересно, есть ли боги, отвечающие за дизеля?
Не забыть найти хороший деревянный брусок: носить с собой. Чтобы стучать по дереву всякий раз, когда вспоминается движок.
Кончились сигареты. Взять негде. Не подумал кое-кто, ой, не подумал.
День четвертый
Жилой вагончик здесь называется «балок», любая сумка – «сидор», просека в лесу – «профиль», а вышкомонтажники именуются сугубо вышкарями. Такое вот резкое обогащение лексикона с тех самых пор, как я застрелил из лука соседского гуся. Призовой был выстрел, эльфийский: прямо в основание шеи, наповал. Сосед выявил свою вздорную и склочную натуру и неприязнь к эльфам.
Вышкари – это наше всё. Вышкарям – почёт и уважение. Вышкари первыми моются в бане и первыми едят в столовой. Не сомневаюсь, что и в рай они тоже войдут первыми. В сущности, остальные двадцать пять человек – электрики, трактористы, крановщики, плотники, всевозможные повара и дизелисты, – обслуживают их бригаду. Вышкари монтируют нефтяную вышку и лазят по этой семидесятиметровой дуре без страховок, по жаре и слепням, с 8 утра и до 8 вечера. Мужчины они всё сплошь суровые до брутальности и общаются между собой по большей части матом. Но не со злобы и не площадно, а спокойно перебрасываются на эдаком субкультурном наречии, койне. В день залёта на месторождение привезли с собой ящик огненной воды и пили так, что любо-дорого. Ожесточённо пили, с полной самоотдачей. Соль земли, быки среди кшатриев.
Дизелисты – совсем другое дело. Следует признать, что дизель вообще-то превосходно работает сам, если ему не мешать. Главное – об этом никому не говорить. Ни к чему сеять смуту в неиспорченных трудовых душах, ибо зависть разрушительна. Важно также посильно изображать работу на износ: прилежно проверять уровни воды, солярки, масла, протирать где надо и не надо, щупать на перегрев и вальяжно попинывать ногой. Лицо в нашем деле – главный инструмент. Лицо должно транслировать в мир тонко смешанную гамму впечатлений: серьёзность возложенной миссии, трудовое усердие, сдержанную озабоченность текущим состоянием дел и глубину проблем, от которых дизелист грудью прикрывает всё остальное беззащитное человечество. В качестве похвальных штрихов на лицо приветствуются пара мазков солярки и уверенность в завтрашнем дне.
И все тогда у нас будет замечательно. Если движок не подведет.
Где брусок? Кто видел мой деревянный брусок?
Сигарет взять негде.
День пятый
Моё место в пищевой цепочке определено как «второй дизелист», он же «машинист», он же «дизелист ночной смены». То бишь днём за движком присматривает человек вменяемый и проверенный, а ночью, когда электричество нафиг никому не нужно - я, со своей плохоскрываемой технической недоношенностью.
На самом деле это означает, что днём я могу дрыхнуть по священному праву всякого ночного работника, а ночью – потому что ничерта с ним, с дизелем, не случится, а если и случится, то хрена ли сделаешь, потому что темно, а свет производит собственно дизель – такой вот замкнутый круг. Так что я, по сути, не имею никакого отношения к ночной работе двигателя. Если не сказать – вообще к работе. Я выполняю куда более важную функцию – я несу уверенность и спокойствие сердцам окружающих. Ах да, и ещё. Завтра же пойду попрошу прораба выдать мне чёрную с золотом мантию и подходящие сапоги с загнутыми вверх носами.
Я - самое настоящее «ночное лицо господина па-а-а-ачётнейшего начальника».
Ну, хорошо, хорошо, будем честны с собой: ночная задница.
Сигарет нет. Срочно требуется щель-между-мирами.
День шестой
Ну, это я, конечно, погорячился в словах о медовой сладости дизелистской доли. Ночью приходится таскаться к машине по нескольку раз, на рассвете плестись солярку качать ручным насосом, масла доливать, потеки подтирать в паскудных местах, и разное другое тому подобное времяпрепровождение. И днём как-то тоже всё время что-нибудь находится. Причем не то чтобы тосол задумчиво переливать, а неизменно самое лакомое что-нибудь сыщется, вроде скарабейного катания двухсотлитровых бочек с одного конца росчисти на другой. И вообще, для того и придуман старший дизелист, чтобы прийти на помощь, когда у младшего дизелиста истощится фантазия на всякие задания и дела.
Временами начинает ёрнически казаться, что «дело ни в умении, ни в желании и вообще ни в чём, а в самом пришивании подворотничка».
В целом же всё это очень напоминает жизнь артиллеристов старой русской армии. Пушкарями их еще звали, или бомбардирами. Были там такие доблестные персонажи с опалёнными усами и с чумазыми хитрющими рожами. Вся пешая часть армии на них глядела косо, потому что – вроде бы – ничерта, сучьи сыны, не делали. Пушечки с боеприпасом за них лошадки таскали, кормежка усиленная, водки – двойная порция, к общим работам – ни-ни. Но потом наступал 1778-й год, или 1812-й, или 1853-й, и батарея Раевского, стоя на своем «незаконченном редуте», пускала пылью по ветру полки французских кирасир. Или турецких янычар. Или британских стрелков. И рожи у пушкарей при этом так и оставались – грязные вдрызг, и все такие же хитрые-прехитрые.
А мы закурим трубочки,
А мы зарядим пушечки,
А ну, ребята, – пли!
Господь нас не оста-а-авит…
Генерал-аншеф Раевский любит бомбардиров!
А можно ведь было подписать договор на вышкаря. Как ни жаль теперь, но я не пошёл в герои. И, кажется, не только этим летом. Ну да каждому – своя судьба. Богоравным героям – ого-го и на вышку, а нам – курить до времени. Кстати, да, курить нечего.
День седьмой
Не стоило показывать собратьям по оружию ноутбук. У некоторых из них, пожизненно придавленных ядовитостью быта западносибирской низменности, приключился некоторый культурный шок. С учётом здешнего тотального аскетизма - определённо не стоило. Примерно той же степени охренения достигали несчастные и зачавканные иудейские племена, когда впервые видели город Вавилон. Они всю жизнь за пролитый глоток воды убивали, худого лова не сказав, а тут - Сады Семирамиды и вообще каналы на каждом шагу. Вот и обозвали его «град греха Вавилон». Но это они высоким литературным стилем, конечно. «Сссуки рваные», - думали евреи на самом деле, как всякие пролетарии в подобной обстановке. «Взять всё, да и поделить», - думали они. И им это удалось, приходится признать - est ubi gloria nunc Babylonia?
Нет, не стоило показывать ноутбук.
Стрелять сигареты делается окончательно неприличным. Или уже тогда отбросить ложный стыд и завести себе круглые чёрные очки и соломенное канотье, как вечной памяти Михаил Самуэлевич Паниковский, человек без паспорта. Впрочем, Паниковского часто били.
День восьмой
Свершилось.
Дизель, наконец, пизданулся.
Перед этим весь день шёл нуднятина-дождь и ничто не предвещало беды. От дождя благонадежную вроде бы землю в лагере размесило в абсолютно дьявольскую похабень, виснущую на ногах килограммами и засасывающую сразу по колено. Именно на дорогах с таким типичным для России покрытием в сорок третьем целиком пропадали дивизии Вермахта.
Часам к одиннадцати сделалось темно и от комаров невозможно, и народ мирно засыпал по своим балкам. И вот тут-то и случилось страшное. Эта шайтан-машина, эта увечная сноповязалка, этот страшный сон луддита, этот выблядок Матрицы, этот терминатор в минус третьем поколении взял и испустил дух.
Я осмотрителен в выражениях, как византийский дипломат. Я сдержан, как индейский вождь. Я молчу о том, что пропала превосходная многообещающая партия в покер. Я не выставляю счета судьбе и не взываю к небесам. Я смиренен как Иов, или как там звали того библейского никчемушника. О, никаких истошных воплей, никаких беснований, вырванных клоков бороды и кровавых слез, ничего такого. Но, если говорить по совести, мы чуть не сдохли. Мы попросту чуть не двинули кони. Четыре часа. В четыре руки. Под дождем. На северных лютых комарах. В поту, солярке, грязи и злобе. Ты висишь, раскорячившись, под движком. Ты безбожно скользишь ногами, но удерживаешься, как старый цирковой акробат. Ты виртуозно сберегаешь анус от погружения в грязищу, но делаешь это скорее из чувства приличия, потому что с первых же минут насмерть изгваздан глиняной поскудью. Ты выглядишь так, что дерьмодемон фекалоид обнял бы тебя, как любимого брата. Ты держишь при этом в каждой руке по ключу, в морду тебе капает масло, в зубах сжат ремень водяной помпы, а уши остервенело машут, отгоняя комаров. Холодно. Градусов пять, не больше. Непрерывно моросит дождь. Прешься за двести метров (они политы кровью, эти двести метров) до бульдозера, кое-как выковыриваешь из него два аккумулятора в миллион килограммов каждый и волочёшь их к движку. Ухлестываясь при этом жидкой грязью уже сверх всяких отпущенных человеку возможностей. Движок течет. Менять вконец развалившиеся части нечем, приходится наскоро перебирать их и лепить обратно на старые места. Надежнейшие крепления в виде слюней-соплей-изолент заменяются такими же, но свежими. Если машина не оживет к утру – труба всему. И так час за часом. А в голове – год за годом. Сплошная судорога бытия. Понемногу начинаешь шмыгать носом, перестаешь чувствовать пальцы, уже не вспоминаешь про брошенную недопитой кружку чая. И потихоньку забываешь о том, что в мире есть что-то кроме освещенного пятачка, в котором деревянный помост, и на нем – дизель, а кругом – море глиняного дерьма, и только отблёскивают в луче фонаря капли дождя.
И спасение, в сущности, одно – материться. Громко, или сквозь зубы, пусть однообразно, главное – не останавливаясь. Главное - от сердца. Такое вот чтение маха-мантр, «ом мани падме хуй». Согревающие и укрепляющие заклинания в полевых условиях, тайная часть астро-видьи. Потому что если не материться, то совсем уже только лечь и помереть.
Но мы его реанимировали, ясный перец. Мы с ним справились. Куда б мы делись с подводной лодки. Потом в четвёртом часу ночи топили себе баню. Не нужно, не нужно пустых оваций, лавровых венков и напыщенных слов. Одна-две сигареты если не спасут, то очень порадуют гиганта мысли.
Я понял, боги, отвечающие за дизеля, есть. И эти боги – мы двое.
День девятый
Теперь всякий раз, когда я не слышу тарахтенья движка, или мне вдруг кажется, что оно прекратилось - я обмираю и холодею. Сегодня электрик по каким-то своим надобностям отрубил свет, так у меня глаз задёргался. «Яростные английские маркитантки!» Ты докатился, братка, мои поздравления. От всего лишь однажды полетевшего дизелька у тебя сделались нервы как у гимназистки. Скоро ты обзаведёшься диким блуждающим взглядом, будешь вскрикивать ни с того ни с сего, и станешь передвигаться по лагерю короткими перебежками от угла к углу. Дед Василий наконец может подать заготовленную реплику. Не удивляйся, именно так и сходят с ума.
Зато у меня стальная воля. Как хочется кидаться на людей с истерическим воплем «курииить!» - а вот ведь не кидаюсь, держу себя в руках. Куда я потом дену столько тапаса - вот вопрос.
День десятый
Погода шизоаффективная. В обед - жарища, пыточная духота, пыль, мучительное умирание всего живого в лучших традициях сотерических космогоний. Утром и вечером - нормально, но комары-пауты-оводы и тому подобная мразь. Ночами - не больше десяти градусов, в толстой энцефалитке холодно. При этом случаются ночи, когда вдруг хрен пойми откуда задует тёплый-претёплый ветер. В этом случае эксперты-кайфоведы рекомендуют настрелять побольше сигарет, заварить литровый чайник чифира и лезть на крышу. На крыше луна громадная, как на юге, кружатся летучие мыши и ласточки, и хорошо несказанно.
День одиннадцатый
Спутниковая связь – очень полезная и правильная вещь. Она позволяет раз в пару недель позвонить в какое-нибудь цивилизованное место и жалобно рассказать, как нам тут плохо и как нам много всего надо прислать с первым же вертолетом. На том конце всегда очень внимательно слушают и с готовностью сочувствуют. Они там делаются глубоко огорчены тем, что нам тут так плохо, они ведь не хотят, чтобы нам было плохо, а хотят, чтоб было хорошо. Просто не всегда могут. Потому что судьба сильнее всех. Называется этот телефон доверия – «сделать заказ». Событие сакральное, и сильно напоминает древнегреческое годовое моление. Звонит самолично прораб, как басилей нашего полиса и обладатель самой убедительной сократовской лысины. Боги к нему, как правило, благосклонны, и их бесплотные голоса в трубке обещают всяческой подмоги со своей стороны, попутного ветра и свежей воды. Прежде чем сделать заказ, по каждой специальности сначала выясняют, кому чего требуется от олимпийцев. Дизелистам вот, к примеру, весьма пригодился бы генератор и пара аккумуляторов, чтобы пуск движка происходил хотя бы чуть менее идиотическими способами. Простодушное наше народонаселение всегда сильно радуется описанному ритуалу гекатомбы. Оно, народонаселение, перебирает в умах свои нужды, составляет списки заявок, оплетает их виноградной лозой и с криками "эвое!" прилежно волочет прорабу, яко детские записки Деду Морозу под елку. А потом замирает в ожидании праздника.
Но. Но. Боги, конечно, справедливы. Но кто скажет, что они ещё и добры? И праздник сначала теряет яркость расцветок, потом понемногу вянет, чахнет, начинает обречённо кашлять и, наконец, умирает. Печально и тихо, как чахоточный сирота.
Потому что прилёты вертолёта случайны, как учительская зарплата. Потому что между Олимпом и свинарником у подножия Олимпа лежит нечто большее, нежели буквальные сотни метров расстояния. Потому что задушевная публика из главнокомандования отгребает совершенно чудовищные массы бабла, и при этом высылает семь фляг воды на сорок человек. Потому что вертолёт - это непомерно дорого, а мы - откровенно зажравшиеся беспардонные хапуги, завиралы и попросту шельмы. Мы, отпетые сибариты и расслабленные бонвиваны, не бросаемся наперегонки к макаронам трупного цвета и не плещемся, заливисто смеясь, в бурой торфяной воде с температурой в 12 градусов. Отвратительные мы всё-таки типы. Распоясавшиеся гедонисты, бесстыдные эпикурейцы. Просто нелюди, я считаю.
Нефтяники порой – как деревенские дети, которые продолжают верить в новогодние чудеса, несмотря на то, что Дед Мороз год за годом кладет им под ёлку то школьный ранец, то валенки.
День двенадцатый
Сидим вечером на крылечке с плотником Серегой. Курить нечего, колбасит обоих. Серега закончил ветеринарный, за что-то там отсидел, и иногда, под настроение, несет абсолютно постмодернистскую хрень. Разговор такой:
«…Жопа. Беспросветная жопа».
«Ну отчего же, у жопы вполне есть просвет. В виде сфинктера. Хоть он и всего один».
«У жопы есть просвет при движении из нее – наружу. А мой лично путь – в недра и глубины. Так что жопа именно беспросветная».
«Да… Нас ебут, а мы крепчаем».
Такие вот недозволенные речи Шахерезады. Платон и Аристотель в раздумьях о судьбах Вселенной.
День тринадцатый
Новости какие в нашем маленьком городке..
Кончилась вода, завезённая вертолетом в пластиковых флягах. Прораб сказал, что болотная вода – очень чистая и вообще целебная, потому что настояна на травах. Особенно если подойти к делу знающе: отыскать отстоявшийся бочажок, особо присмотрев, чтобы не притаилось на дне никакой мертвой мышки, потом набрать ведро, не взбаламутив грязи, а потом ещё и прокипятить хорошенько, марганцовки добавив по эстетической потребности. Вот тогда-то самая травяная целебность из воды и проступает.
У меня есть время всесторонне рассмотреть этот вопрос, сидя в сортире.
День четырнадцатый
Прораб сказал, что привыкание к болотной воде - и это уж точно - проходит быстро. Прораб мужчина основательный, аж с самой Белоруссии выписан начальством, врать не станет.
Продолжаю размышлять над его словами.
«Не то обещал мне ярл, когда звал с собой в поход».
День пятнадцатый
«Вы не поверите, Патрик, – здесь на ирландцев косятся».
Меня тут зовут Студентом, сразу за всё: за ноутбук, за то, что самый молодой, за неадекватное для вахтовиков выражение морды лица, странную манеру выражаться и такое же поведение, и за удручающе хилое здоровье (ну еще бы, рядом с вестфольдингами-вышкарями>). Эдакий Шурик в дурацких очках и коротких брючках, «Карьера Димы Горина». Плюс ко всему я ещё и единственный человек в городке с белой кожей плантатора-рабовладельца, по причине ночного образа жизни (опять же: рядом с этими прокопчёнными куретами она белая). Я сравнительно лохмат среди всеобщей бритоголовости, и не имею умилительной привычки простаться поутру с крыльца, орлом обозревая окрестности. И ещё я вызываю народное недоумение, когда шляюсь днём, как и все, голый по пояс и грязный как сукин сын, а к ужину вдруг ни с того ни с сего моюсь и одеваюсь. «Йоооптвою» – осуждающе и саркастически качают головой стоящие за мной в очереди в столовой однополчане. Так качали головами спартанцы, подтаскивая очередного урода к обрыву.
Короче, через опознавательную систему «свой-чужой» я прохожу с трудом.
На праздник Великий Объедух меня не позовут.
День шестнадцатый
На нефтепромыслах очень боятся зелёных и вообще любые санитарно-экологические проверки. Нефть – не моча, под дерево не сольёшь: и масштабы не те, и испаряется дольше. У гэсээмщика с соседней 256-ой скважины по тупости и моральному уродству вытекло из огромнейшей мягкой пластиковой ёмкости 250 кубов солярки. Таким слегка уменьшенным вонючим Байкалом. «А я чо, если оно само», он сказал. Типа, «с кем не бывает». Животное.
Куб – это тысяча литров, пять полномерных бочек. Тысяча двести пятьдесят бочек. Ими три стадиона можно заставить. Ими какое-нибудь Баренцево море можно навечно превратить в братскую могилу для пингвинов и моржей. Какое-нибудь правительство Норвегии после такого удавилось бы на первой осине в полном составе во главе с премьер-министром. Ахтунг, блядь.
Но, слава богу, у нас не всё так просто. В наших щедрых на идиотов краях ни один начальствующий междужопок даже не хрюкнул бы от эдакой малости. Делов-то: полтанкера солярки в тайгу вылилось, пятно из космоса видно. Да на месторождениях под списание по квартальным отчетам больше уходит. Но. Но. Если про весь этот пердимонокль проведают где-нибудь в Москве, то оттуда, из Москвы, протянется тренированная рука и профессиональным движением вырвет тестикулы начальству нашего ТБНГ - Томскбурнефтегаза. Построит его повзводно, пройдёт вдоль строя и методично пообрывает. Без наркоза. И, вероятно, даже скормит полученный ливер дворовым собакам. В назидание. И вот тогда-то заработает скрежещущий механизм кармического воздаяния. Оставшись совершенно без яиц и огорчившись такому повороту событий, начальство ТБНГ вызовет начальство пожиже, и, в полном соответствии со своим плоским пониманием справедливости, также лишит его гениталий. И пойдут падать костяшки домино, весело стукаясь друг об друга. В общем, мало не покажется никому, и далеко не все выйдут живыми из этой мясницкой бойни.
Поэтому. Поэтому. Поэтому ровным счетом ничего тому поцу-гэсээмщику не было. Вот если бы он пролил две бочки, то его повесили бы на рее, выпороли, высушили, а затем заставили бы возместить потерянные деньги. Одна бочка – это как раз и есть пресловутый баррель, а баррелю солярки оптовая цена – 2400 советских космокредов. При правильной постановке дела этот жидкостулый вахлак заплатил бы без малого три миллиона рублями. И с полным правом мог бы считать себя жертвой грабительской политики OPEG по увеличению цен на нефть. Но солярки у родины немерено, природы ещё больше, а вот начальственные лингамы следует беречь. Поэтому оперативно подогнали с соседних вышек пяток бульдозеров, перемешали солярку с землёй и насыпали сверху несколько десятков машин песка. Вероятно, даже берёзки пластмассовые художественно расставили для пейзажу. И всё. Шизофрения, как и было сказано.
А скважин таких только на нашем Ай-Кагальском месторождении, в ближней округе – за три десятка. Сколько их по стране – того лучше не знать никому. Ну а недоумкам же и вовсе – ни счету, ни переводу, на сто лет вперед запасено, можно было бы экспортировать, да для себя бережём – вдруг, не дай бог, кончатся.
Как ненавижу, так и люблю свою родину.
И удивляться здесь, право, товарищи, нечему.
Такая она уж - слепая глухая уродина.
Ну а любить-то мне больше и нечего.
День семнадцатый
В каждом римском легионе была особая «золотая» Первая когорта. Она вынимала мечи в смертные моменты, состояла из ветеранов-волков, получала лучшую жратву и самые богатые районы для постоя, сиречь грабежа. «Legio patria nostra» – это они говорили. При этом Первые когорты всегда гнали в самое пекло, и смертность там была такая, что только успевай оттаскивай.
Наши вышкари – вроде тех легионеров. Звездный десант. Каста. Дети естественного отбора, живое доказательство теории эволюции. Вышка – семьдесят метров. Под ветром ее вершина раскачивается с амплитудой метра в два. Лично я на каждой крайней точке этого маятника исправно выкакивал бы по кирпичику. Страховочные блоки с бандажами должны висеть у каждого на поясе, но они весом в три килограмма, здоровенные, и мешаются как сползающий презерватив, так что эти маугли сигают туда и сюда по штангам и переборкам без страховки. Кто хотел упасть, - Тобольцев говорит, - уже упал, а здесь остались те, кто не падает.
Саня Тобольцев - это бригадир их. Я со своей вполне неплохой выживаемостью, с переломанными рёбрами, жжёный-резаный, рядом с ним - профессор Паганель. Люди с такими лицами, как у моих вышкарей, при Каталауне стояли, Карфаген в труху перетирали, Константинополь в крови топили и на Клондайке золото мыли.
Это верная дорога, -
Мир иль наш, или ничей.
Правду мы возьмём у бога
Силой огненных мечей.
Работа тяжелейшая, дома месяцами не бывают. А с другой стороны – своего рода красота, ощущение обособленности и силы, – многие из них признают такой размен справедливым. Государственные ублюдки последних пятнадцати лет плотно похерили слова «трудовая гордость», а она, мматьиво, есть. Словами высказать им не дано, но ощущается это отчетливо.
И все, когда подопьют, наперебой убеждают меня учиться, любой ценой, но только не покупаться на деньги вахтовика. А я что, я и так.
День восемнадцатый
Многия саморазныя пагубы поджидают оплошливого человечка в нефтедобычицком стане. Среди них и зверь лесной, и супервайзер осатанелый, и кашевар-отравитель, и комар-людоед, и топь глиняная, и работа постылая. Подстерегают на всяком шагу и грозят ежели не животу, так здоровью. Но нет во человецех горше и отчаянней удара судьбы, нежели обронить тапок в очко сортира. Содеять же подобное воистину не хитро, ибо тапок - обувь легкомысленная, с ноги устраняется с превеликою лёгкостию, и взыскует преизрядной сноровки в суедневном употреблении. Низвергнувшись же в клоаку мерзостную, и, даже будучи извлечён и с тщанием омыт, пользованию тапок боле не подлежит, поелику зело делается вонюч. Участь же несчастливца, с кем содеялось сие злоключение, подлинно безотрадна. Будто каинова печать отчуждения ложится на чело его, и, будучи осмеян жестокосердными товарищами, приобретает он неблагозвучное имя «говнюка» или иные какие непригожие прозвания, появлением же своим промеж людей возбуждает у них оживление и безлепый смех.
Вон, электрик наш так и ходит который день в сапогах.
Ужасный век, жестокие сердца.
День девятнадцатый
Чувствую себя Лжедмитрием. Тартареном из Тараскона и буквально Отцом Лжи. Отчего эти странные люди вокруг считают меня дизелистом? С вопросами разными даже порой обращаются и за консультациями. Неужели они столь простодушны, что полагают дизелистом любого, кто публично об этом заявит? Ну ведь так же нельзя. Мало ли кто и что говорит, такая доверчивость до добра не доведёт. Как дети малые, ей-богу.
Начальник конторы «Дизель-сервис», дочернего предприятия ТБНГ, сказал: «Зачем вам идти в вышкомонтажники? Дело хлопотное, да и разряд сразу большой не присвоят, идите лучше к нам, в дизелисты. Дизелист - работа благородная и непыльная. Но это если вы учились, конечно. Вы учились?» И я, не моргнув глазом, с выправкой суворовского солдата отвечал: «Да!!!». Потому что я же не вру никогда. Аа как же.
Самое поразительное, что мои незатейливые забавы до сих пор не раскрыты. В следующий раз заявлю при трудоустройстве, что я - принц Уэльский. Пусть ищут вакансию. Хотя достоверно известно, что самозванцы плохо кончают.
День двадцатый
Что-то вертолёты сегодня разлетались. Должно быть, к дождю.
Ми-8 сильно напоминает склисса - такая же летающая корова. С трудом представляю, что нужно сделать, чтобы к этим корытам подошли вагнеровские раскаты. Должно быть, присобачить к днищу пусковые установки с напалмом, это неизбежно придаёт внушительности. Ну и вьетнамцев, пламенем объятых, нагнать тысячи две для массовки. Впрочем, пилоты здесь - явные ветераны Сайгона и Джамбула, судя по тому, как они шарахают вертушку на взлётку при посадке и по тому, как стартуют с места, без набора высоты, под углом градусов в шестьдесят. Каждый здесь развлекается как может.
Как только вертолёт проходит над городком всё, что не приколочено большими гвоздями, уносит к хвостам собачьим. Меня вот лично уже уносило. Всякие вёдра-тапки-тряпки вообще снимаются на юг большими косяками.
Лазили с Серёгой на вышку.
На вышке: а) ветер; б) тайга во все стороны; в) страшно што песдетс.
Но, конечно, красиво.
День двадцать второй
Животный мир здесь представлен разнообразно: змеями, медвежьими следами и эсбэшником Палычем. Очень показательная подборка из общей фауны севера Сибири.
Змейки попадаются изредка. Поначалу я их, даже не задумываясь, отбрасывал ногой. И так ведь понятно, какие тут черные мамбы, не сельва же Амазонки. Натурально: идешь вечером из бани в тапках, откинешь с крылечка, и дальше себе. «Вы пошто, мужичок, ужика тираните?» Пока Джавад, крановщик, не посмотрел на эти дела пристально и не сказал очень-очень спокойным голосом, что если я думаю, будто это ужи безобидные, то я, как это есть говорить по-русски, немножечко ебанутый - «анейн`ске». Потому что ужиков здесь не водится, а водятся только гадюки. И сдохнуть от одного укуса - пара пустых. Но я, видимо, везучий. Раз до сих пор живой.
Медвежьими следами тут истоптано всё. Отпечатки лап в глине сохраняются долго, но свежие отличить очень просто по тому, что они ещё не успели заполниться водой. И их, свежих, полно. Прямо родина и медведи. Медведь, правда, всего один, и лет ему не слишком много - два, или три, судя по размеру лап.
Народное мнение разделилось. Недоумки, представляющие себе двухгодовалого медведя сугубо по мультфильмам, уверены, что всё это ерунда и что было бы даже прикольно, если бы косолапый плюшевый мишка зашёл в городок. Они бы тогда смогли покормить его конфетами и пофотографироваться с ним. Бонифаций на каникулах, угу. Все заливисто смеются, водят с мишкой хороводы и поют «вот оно какое, наше лето». Анейн`ске, как говорит Джавад. Лосиные рога, которые я нашел на втором профиле, как раз со следами медвежьих обгрызов. И очень, очень вероятно, что лося он ухлопал, а потом жрал, и заодно кончики рогов объел. А для лося, в свою очередь, порешить человека – пара пустых. Хотел бы я посмотреть издалека, к
|
|
Категория: Новости |
Просмотров: 399 |
Добавил: rating
| Рейтинг: 0.0/0 |
| |
 | |  |
|
|
